Ирвин ЯЛОМ КАК Я СТАЛ СОБОЙ Москва, Бомбора (Эксмо Non-fiction), 2018. Вряд ли нужно представлять Ялома посетителям этого сайта. А если нужно — я вам завидую! Потому что все его книги у вас впереди. Для меня знакомство с Яломом началось ещё в ХХ веке, когда у нас впервые вышла его серия новелл Палач любви. С тех пор Ялом написал много книг для так называемого «широкого» читателя — от чисто психотерапевтических (клинические записи с двух сторон: психотерапевта и пациента "Хроники исцеления") до почти "чистой" беллетристики (роман "Проблема Спинозы"), не говоря уже о ставших классическими учебниках "Экзистенциальная психотерапия" и "Групповая психотерапия". И в каждой книге узнаешь автора — открытого, доброжелательного, профессионального. Книга воспоминаний, названная в русском переводе "Как я стал собой" ("Becoming Myself" в оригинале), и похожа на предыдущие — и не похожа. Впервые Ялом анализирует именно себя — свой путь, своё становление как личности, как психотерапевта, как литератора и (не в последнюю очередь) как главу большой и счастливой семьи. Автору было уже (ещё?) 85 лет, когда он писал эту книгу. Надеюсь, не последнюю*, потому что это как раз тот случай, когда по Франклу "старение не страшит меня до тех пор, пока мне удаётся расти в той же мере, в какой я старею". Ялому удаётся: эта его книга так же хороша, как и предыдущие. *P.S. Последняя на данный момент "Вопросы жизни и смерти" вышла в 2021 году и на английском, и на русском. У книги двое авторов: Ирвин Ялом и его жена, Мэрилин. Очень грустная книга, и очень нужная. Сейчас, может, и не всем, но в перспективе — каждому, кто имеет смелость жить с открытими глазами и сердцем. 1 (c.20-22) … когда мне было четырнадцать, мой отец, тогда сорокашестилетний, проснулся ночью от острой боли в груди. В те дни врачи приходили к своим пациентам на дом, и мать сразу позвонила нашему семейному врачу, доктору Манчестеру. Посреди ночи мы втроём — отец, мать и я — в волнении и тревоге ожидали прибытия доктора. Расстраиваясь, моя мать всякий раз скатывалась к примитивному мышлению: если случалось что-то плохое, значит кто-то должен быть в этом виноват. И этим кем-то оказывался я. Не раз и не два в ту ночь, когда отец корчился от боли, она кричала мне: "Ты, это ты его убил!" Она давала мне понять, что моё непокорство, неуважение, бесконечные нарушения семейных правил всё это довело его. … … Доктор Манчестер мне очень нравился, и привычный вид его большого круглого улыбающегося лица рассеял мою панику. Он потрепал меня по голове, взъерошив волосы, успокоил мать, сделал укол отцу (вероятно, морфин) приставил к его груди стетоскоп и дал мне послушать, а сам сказал: "Вот видишь, сынок, оно тикает, сильно и размеренно, как часы. Не о чем беспокоиться. С ним всё будет в порядке". … … А ярче всего мне вспоминается глубокое, всеохватывающее облегчение от прихода доктора Манчестера. Никто и никогда не делал мне такого подарка. Именно в тот момент я решил, что буду таким, как он. Я стану врачом и смогу дать другим то утешение, которое он подарил мне. 2 (c.30) Я знаю, что сейчас — потому что лучше поздно, чем никогда, — пришло время простить его за молчание, за то, что он был иммигрантом, за недостаток образованности и невнимания к тем повседневным горестям, с которыми сталкивался его единственный сын. Пора положить конец моему стыду за его невежество. Пора вспомнить его красивое лицо, его мягкость, вежливые беседы с друзьями; его мелодичный голос, поющий песни на идише, которые он выучил в детстве, проведённом в еврейском местечке; его смех, когда он играл в пинокль с братом и друзьями; вспомнить, как изящно он плавал в волнах у пляжа Бэй-Ридж; как нежно любил свою сестру Ханну, мою обожаемую тётю. 3 (c.91) Моя внутренняя жизнь тоже менялась. Моё исступление прошло, тревожность снизилась до минимума, и я, наконец, смог спокойно спать. Уже в первый год учёбы в медицинской школе я знал, что займусь психиатрией, хотя прослушал всего пару лекций по этому предмету и ни разу не беседовал с настоящим психиатром. Думаю, я выбрал психиатрию ещё до того, как поступил в школу; это решение проистекало из моей страсти к литературе и убеждённости, что психиатрия обеспечит мне близость ко всем великим писателям, которых я любил. Меня тянуло и к медицине, и к литературе. Моим самым большим удовольствием было погрузиться в мир романа, и я снова и снова говорил себе, что лучшее, что человек может сделать в жизни — это написать прекрасный роман. Я всегда был жаден до сюжетов, и с тех пор, как в раннем отрочестве впервые прочёл "Остров сокровищ", глубоко нырнул в истории, рассказанные великими писателями. 4 (c.97-99) Моя очередь представлять свой случай настала, когда я успел провести с пациенткой примерно восемь сессий, поэтому голос у меня поначалу подрагивал. Обычно докладчики следовали формальной структуре изложения, сначала озвучивая главную жалобу пациента, затем его анамнез, историю семьи, сведения об образовании, официальные данные психиатрического обследования и т.д. Но я решил не следовать их примеру. Вместо этого я сделал то, что казалось мне наиболее естественным, — рассказал историю. Простым и ясным языком я описал свои восемь встреч с Мюриэл — молодой, стройной, привлекательной женщиной с ярко-рыжими волосами, вечно опущенными долу глазами и дрожащим голосом. … … … Окончив свою речь, я сел, опустил голову и сжался в ожидании нападения. Но ничего не случилось. Никто не проронил ни слова. После длительного молчания доктор Маламуд, глава отделения, и доктор Бэндлер, видный психоаналитик, вынесли заключение, что мой доклад говорит сам за себя и у них нет никаких дополнительных замечаний. 5 (c.111-112) Я ложился на кушетку. Её кресло стояло в изголовье, и мне приходилось вытягивать шею и оглядываться, чтобы видеть её, а иногда — чтобы просто убедиться, что она не уснула. Она просила меня свободно ассоциировать, а её реакции ограничивались исключительно интерпретациями, причём очень немногие из них были чем-то полезны. Самой важной частью лечения были иногда случавшиеся у неё отклонения от нейтральной позиции. Очевидно, многие находили работу с ней полезной — включая её соседей-аналитиков и моего старшего ординатора. Я так и не понял, почему психоанализ помогал им и не помогал мне. Оценивая тот опыт ретроспективно, я полагаю, что Олив Смит была неподходящим для меня психотерапевтом — мне нужен был кто-то более интерактивный. Много раз у меня мелькала недобрая мысль, что главное, чему я научился во время своего анализа, — это как не надо проводить психотерапию. 6 (c.115) После этого ещё несколько недель всё шло как прежде, пока я не решил попробовать курс лечения пакаталом, новым общим транквилизатором, который только-только вышел на рынок (сейчас от него уже давно отказались). К всеобщему удивлению, не прошло и недели, как Сара стала другим человеком, начала разговаривать и, как правило, довольно связно. Сидя в моём кабинете, мы подробно обсуждали стресс в её жизни до болезни, и в какой-то момент я сказал о своих чувствах по поводу наших встреч в её период безмолвия и о своих сомнениях насчёт того, давал ли я ей что-то во время этих сеансов. — О нет, доктор Ялом! Вы зря сомневаетесь, — ответила она. — Пусть вам так не кажется. Всё это время вы были для меня как хлеб насущный. Я был для неё как хлеб насущный. Эти слова и этот момент остались со мной навсегда. Это воспоминание часто приходит, когда я сижу с пациентом, не представляя, что происходит, не в состоянии сделать никаких полезных или осмысленных замечаний. Тогда я думаю о милой Саре Б. и напоминаю себе, что присутствие, расспросы и внимание психотерапевта могут оказать поддержку пациенту такими способами, которых мы даже не представляем. 7 (c.156) Я часто консультировал геев, проблемы которых, как кажется в ретроспективе, возникали главным образом из-за отношения к ним в обществе. Однажды я проводил в Стэнфорде клинический разбор моей работы с этими пациентами, и сразу после этого Дон Лауб, пластический хирург с кафедры хирургии Стэнфорда, спросил, не соглашусь ли я побыть консультантом в запускаемой им новой программе с участием ряда пациентов-транссексуалов, подавших запрос на хирургическую смену пола. … … За следующие пару недель хирургическое отделение направило ко мне около десяти пациентов на предоперационную диагностику. Ни у одного из них не было серьёзных психических расстройств, и я был поражён глубиной и силой их переживаний. Большинство из них были бедны и годами работали, чтобы накопить на операцию. 8 (c.211) Несколько других участниц группы разделяли это переживание. Как сказала одна из них, "какая жалость, что мне пришлось дождаться что моё тело покалечит рак, чтобы научиться жить". Эта фраза навеки осталась в моём сознании и помогла мне сформулировать мой подход в экзистенциальной психотерапии. Я часто излагаю это так: хотя реальность смерти может нас уничтожить, мысль о смерти может нас спасти. Она помогает прийти к осознанию: поскольку жизнь у нас всего одна, нам следует жить в полную силу и завершить жизнь с как можно меньшим количеством сожалений. Моя работа со смертельно больными людьми постепенно привела к тому, что я стал ставить здоровых пациентом перед фактом их смертности, чтобы помочь им изменить их жизнь. Часто это выражается в том, что я просто выслушиваю пациентов и усиливаю осознание ими конечности их жизненного срока. 9 (c.259) Начиная писать, я и понятия не имел, куда история заведёт меня и какую форму примет. Глядя, как она пускает корни и выбрасывает побеги, как побеги вскоре начинают переплетаться, Я чувствовал себя почти что посторонним наблюдателем. Я часто слышал от писателей, что истории пишут себя сами, но вплоть до этого момента не понимал, что это значит. Срустя два месяца я совершенно по-новому оценил старый анекдот об английском романисте XIX века, Уильяме Теккерее, который Мэрилин рассказала мне много лет назад. Однажды вечером, когда Теккерей вышел из своего кабинета, жена спросила его, как идут дела с его книгой. Он ответил: "О, какой ужасный день! Пенденнис [один из его персонажей] выставил себя дураком, и я попросту не смог его остановить". Вскоре я привык слушать, как мои персонажи беседуют друг с другом. Я всё время подслушивал — даже завершив работу над текстом и шагая руку об руку с Мэрилин по одному из бесконечных гладких как масло пляжей. 10 (c.318) За всё время своей учёбы на психиатра я ни разу не слышал, чтобы смерть обсуждали на семинарах по терапии или на клинических разборах. Наша сфера будто продолжала следовать совету Адольфа Мейера, много лет влиявших на американских психиатров: "Не чешите там, где чешется" — иными словами, не поднимайте неприятных тем, пока этого не сделает пациент, особенно в областях, где успокоить его тревоги, скорее всего, не в нашей власти. Я занял противоположную позицию: раз смерть "чешется" всё время, то, помогая пациентам исследовать свою позицию по отношению к ней, можно принести немало пользы. 11 (c.336-337) Я сказал ей: — Удалённой терапией заниматься нельзя! Невозможно лечить человека, который не сидит у вас в кабинете. Боже! Каким я был самодовольным педантом! Она стояла на своём и утверждала, мол, терапия идёт очень даже хорошо, не извольте беспокоиться. Я усомнился в этом и продолжал несколько месяцев коситься на неё, пока не уступил, допустив, что она понимает, что делает. Моё мнение насчёт дистанционной терапии изменилось ещё круче шесть лет назад, когда я получил электронное письмо от пациентки, умолявшей о помощи и просившей вести с ней терапию по Скайпу. Она жила на краю света и там на ближайшие пять сотен миль не было ни одного терапевта. На самом деле она намеренно решила уехать в такой медвежий угол из-за чудовищно болезненного разрыва личных отношений. Она была в настолько уязвимом состоянии, что, если бы даже у неё была возможность приходить ко мне или к какому-то другому терапевту на очные сессии, полагаю, она не стала бы этого делать. … … … Теперь я полагаю, что между моей терапией "вживую" и по видео разница невелика. Однако я стараюсь осмотрительно выбирать пациентов. Я не использую это средство связи для тяжелобольных пациентов, которым необходимо медикаментозное лечение, а возможно, и госпитализация. 12 (c.376) Мне впервые в жизни исполнилось восемьдесят пять лет, и, как и Говард, я борюсь со старением. Иногда я принимаю идею, что пенсионный возраст должен быть временем покоя и умиротворённых размышлений. Однако я знаю, что во мне существуют и непокорные чувства, родом из самой ранней моей юности. И они не перестают создавать турбулентность и угрожают вырваться на поверхность, если я приторможу. Выше я цитировал строки из Диккенса: "Когда жизнь подходит к концу, ты словно завершаешь круг и всё ближе подвигаешься к началу". Эти слова преследуют меня. Всё чаще и чаще я ощущаю, как какие-то силы тянут меня назад, к моему началу. Вернуться в СПИСОК КНИГ       Copyright © 2003-2024 Андрей Геннадьевич БАБИН и Елена Александровна ЧЕЧЕТКИНА. Все права зарезервированы.