Карл Густав ЮНГ ВОСПОМИНАНИЯ. СНОВИДЕНИЯ. РАЗМЫШЛЕНИЯ (пер. с нем. Инны Булкиной) Киев: AirLand, 1994 1 (с.24-25) ... самое раннее сновидение из запомнившихся мне, сновидение, которому предстояло занимать меня всю жизнь. Мне было немногим больше трех лет. ... Во сне я находился на этом лугу. Внезапно я заметил темную, прямоугольную, выложенную изнутри камнями яму. Я никогда прежде не видел ничего подобного. Я подбежал и с любопытством заглянул вниз. Я увидел каменные ступени. В страхе и неуверенности я спустился. В самом низу за зеленым занавесом был вход с круглой аркой. Занавес был большой и тяжелый, ручной работы, похож был на парчовый, и выглядел очень роскошно. Любопытство мое требовало узнать, что за ним, я отстранил его и увидел перед собой в тусклом свете прямоугольную палату, метров в десять длиною, с каменным сводчатым потолком. Пол тоже был выложен каменными плитами, а в центре его лежал красный ковер. Там, на возвышении стоял золотой трон, удивительно богато украшенный. Я не уверен, но возможно, что на сидении лежала красная подушка. Это был величественный трон, в самом деле, — сказочный королевский трон. Что-то стояло на нем, сначала я подумал, что это ствол дерева (что-то около 4-5 м высотой и 0.5 м в толщину). Это была огромная масса, доходящая почти до потолка, и сделана она была из странного сплава — кожи и голого мяса, на вершине находилось что-то вроде круглой головы без лица и волос. На самой верхушке был один глаз, устремленный неподвижно вверх. В комнате было довольно светло, хотя не было ни окон, ни какого-либо другого источника света. От головы, однако, полукругом исходило яркое свечение. ... Это сновидение преследовало меня много дней. Гораздо позже я понял, что это был образ фаллоса, и прошли еще десятилетия, прежде чем я узнал, что это ритуальный фаллос. ... Интерпретация самой верхней его части как глаза с источником света указывает на значение соответствующего греческого слова faloz — светящийся, яркий. 2 (с.158) С этой фрейдовской ограниченностью ничего нельзя было поделать. Возможно ему мог бы открыть глаза какой-либо внутренний опыт, но и тогда его интеллект свел бы любой такой опыт к проявлению — исключительно — «сексуальности» или, на худой конец, «психосексуальности». В каком-то смысле он потерпел неудачу, и он видится мне фигурой трагической, он был великим человеком, и еще — он был трогателен. 3 (с.49) Но снова и снова я приходил к одному и тому же: Богу угодно, чтобы я проявил храбрость. — Если это так, я сделаю это, тогда он помилует меня и простит. Я собрал всю свою храбрость, как если бы вдруг решился немедленно прыгнуть в адское пламя, и дал мысли возможность появиться. Я увидел перед собой кафедральный собор, голубое небо, Бог сидит на своем голубом троне, высоко над миром — и из под трона кусок кала падает на сверкающую новую крышу собора, пробивает ее. Все рушится, стены собора разламываются на куски. Вот оно что! Я почувствовал несказанное облегчение. Вместо ожидаемого проклятия благодать снизошла на меня, а с нею невыразимое блаженство, которого я никогда не знал. Я плакал от счастья и благодарности. Мудрость и доброта Бога открылась мне сейчас, когда я подчинился Его неумолимой воле. ... Испытывая человеческую храбрость, Бог заставляет отказаться от традиций, сколь бы священны они не были. В Своем Всемогуществе Он позаботится о том, чтобы эти испытания не причинили настоящего зла. Если человек исполняет волю Бога, он может быть уверен, что выбрал правильный путь. 4 (с.57) Моя мать была для меня хорошей матерью. Он нее исходило живое тепло, с ней было уютно и хорошо. Она любила поболтать, но сама была готова выслушать всех. У нее очевидно был литературный талант, вкус и глубина. Но эти ее качества никогда должным образом не развивались. Они так и остались спрятанными за внешней видимостью полной, добродушной пожилой женщины; она очень любила кормить гостей и прекрасно готовила, она, наконец, была не лишена юмора. Взгляды ее были вполне традиционными для человека ее положения, однако ее бессознательное нередко обнаруживало себя, и тогда возникал образ мрачный и сильный, обладающий беспрекословной властью и как бы лишенный физического тела. Мне казалось, она состояла из двух половинок, одна безобидная и человечная, другая — темная и таинственная. Эта вторая обнаруживала себя лишь иногда, но всякий раз это было неожиданно и страшно. Тогда она говорила, как будто сама с собой, но все, ею сказанное, проникало мне в душу, и я совершенно терялся. 5 (с.350) Разница между мною и другими людьми в том, что я не признаю «перегородки» — они для меня прозрачны. В этом моя особенность. Для других они зачастую столь плотны, что они не видят за ними ничего, и соответственно думают, что там и нет ничего. Я же в некоторой степени ощущаю то, что скрыто от глаз, и это вселяет в меня внутреннюю уверенность. Те, кто ничего не видит, ее лишены, они не видят причин и следствий, а если и видят, то не доверяют себе. Я не знаю, что заставило меня почувствовать и принять этот поток жизни. Возможно, это было бессознательное. А может быть, мои ранние сновидения. Они с самого начала определили мой путь. 6 (с.117) ... еще один студент получил такой же балл как я. Он был какой-то одиночка, «темная лошадка», выглядел он, однако, подозрительно банально. Он мог говорить исключительно «по предмету». Он отвечал на все с таинственной улыбкой античной статуи. Он старался казаться снисходительным, но за этим крылось смущение и неумение себя вести. Я не мог его понять. Одно можно было сказать совершенно точно — он производил впечатление почти маниакального карьериста, казалось, он не интересовался ничем, кроме совей медицинской специальности. Спустя несколько лет он заболел шизофренией. Я вспомнил этот инцидент по ассоциации: моя первая книга была посвящена психологии Dementia praecox (шизофрении), и в ней я, вооружась «своими собственными предрассудками», пытался определить эту «болезнь личности». — Психиатрия, в широком смысле, — это диалог между больной психикой и психикой «нормальной», причем под «нормальной» принято понимать психику самого врача. Это — взаимодействие больного с тем, кто его лечит, — существом в известной мере субъективным. Моей целью было доказать, что ложные идеи и галлюцинации не столько специфические симптомы умственного заболевания, но нечто, присущее человеческому сознанию вообще. 7 (с.130) Клинические диагнозы важны, поскольку определенным образом ориентируют врача, но они ничем не могут помочь пациенту. Все зависит от его «истории». ... Однажды поздно вечером, во время обхода, я снова обратил внимание на эту старуху с ее загадочными жестами, и снова спросил себя: «Что бы это значило?» Я отправился к старшей сестре и попытался выяснить, всегда ли пациентка вела себя таким образом. «Да, — отвечала та, — но моя предшественница рассказывала, что раньше она представляла себя сапожником.» После этого я еще раз перечитал ее пожелтевшую историю болезни и, действительно, нашел там запись, подтверждавшую это. Раньше сапожники зажимали обувь между колен и тянули дратву через кожу именно такими движениями. (Даже сегодня можно увидеть как это делают деревенские сапожники). Вскоре старуха умерла, на похороны пришел ее старший брат. «Как заболела ваша сестра?» — спросил я его. Он рассказал мне, что она была влюблена в сапожника, и когда тот по какой-то причине не захотел жениться на ней, она «свихнулась». Она повторяла движения сапожника, чтобы продлить свою связь с возлюбленным, и продолжалось это до самой ее смерти. 8 (с.347) ... существует другая, столь же, если не более широкая область, из которой рацио вряд ли способно что-нибудь извлечь. Это пространство Эроса. Античный Эрос — в полном смысле слова Бог. Его божественная природа превышала границы человеческого разумения, и поэтому его невозможно ни понять, ни представить. Я мог бы, как это пытались сделать многие до меня, рискнуть и приблизиться к этому демону, чья власть бесконечна — от горных вершин до темных ручин ада; но тщетно я стал бы искать язык, который в состоянии был бы адекватно выразить неисчислимые странности любви. ... В моей медицинской практике, равно как и в личной жизни, я часто сталкивался с загадкой любви и никогда не мог ее разрешить. 9 (с.249) Я почувствовал, что мы приближаемся к сфере деликатной, имеющей отношение к священным тайнам племени. «Ведь мы — тот народ, — сказал он, — который живет на крыше мира, мы — дети солнца, и, совершая свои обряды, мы помогаем нашему отцу проходить по небу. Если мы перестанем это делать, то через десять лет солнце перестанет вставать. И тогда наступит вечная ночь». И в этот момент я понял, откуда происходит достоинство и невозмутимое спокойствие этого человека. Он — сын солнца, и его жизнь полна космологического смысла — он помогает своему отцу, творцу и хранителю всей жизни, — он помогает ему совершать это ежедневное восхождение. Если в свете такого самоопределения мы объясним себе назначение собственной жизни — так, как подсказывает его нам здравый смысл, его убожество поразит нас. Мы снисходительно улыбаемся первобытной наивности индейца, мы кичимся своею мудростью, — и все это — из чистой зависти, в противном случае мы обнаруживаем свою нищету, свое убожество. Знания не делают нас богаче, но все более и более уводят нас от мифологического мировозрения, которому мы принадлежали когда-то по праву рождения. ... Ритуальные действия всегда представляют собой некий ответ, обратную реакцию и предполагают не только прямое «воздействие», но зачастую преследуют магическую цель. Однако чувство, что ты в состоянии удовлетворительным образом ответить на проявление Божественного могущества, что ты, в свою очередь, можешь сделать для Бога, что-то существенное, преисполняет человека гордостью, дает ему возможность ощутить себя своего рода метафизическим фактором. «Бог и мы», даже если это бессознательный sous-etendi [здесь: намек], но это ощущение равноправности, которое затем позволяет человеку вести себя с завидным достоинством, и такой человек в полном смысле слова находится на своем месте. 10 (с.163) У Фрейда был сон; о чем он был, я рассказать здесь не могу. Я объяснил его как мог, но добавил, что, наверное, сказал бы много больше, если бы Фрейд посвятил меня в некоторые обстоятельства своей личной жизни. В ответ Фрейд бросил на меня странный подозрительный взгляд и сказал: «Но я же не могу рисковать своим авторитетом!». В этот момент он его утратил. Эта фраза лежит на дне моей памяти, она ознаменовала конец наших отношений. Фрейд поставил личный авторитет выше истины. 11 (с.137) Разумеется, врач должен быть знаком с так называемыми «методами». Но он должен быть чрезвычайно осторожен, чтобы не пойти по привычному, или рутинному пути. Вообще нужно с некоторой опаской относиться к теоретическим спекуляциям. Сегодня они кажутся удовлетворительными, а завтра их сменят другие. Для моего психоанализа это не имеет значения. Я намеренно избегаю педантизма в этих вопросах. Для меня прежде всего существует индивидуум и индивидуальный подход. Для каждого пацмента нужно находить особый язык. Поэтому одни говорят, что я следую Адлеру, а другие — что Фрейду. А принципиально лишь то, что я обращаюсь к больному как человек — к другому человеку. Психоанализ — это диалог, и он требует двух партнеров. Психоаналитик и пациент сидят друг напротив друга, глаза в глаза. Врачу есть что сказать, но и больному — в той же степени. 12 (с.321) Наш век перенес все акценты на «здесь» и «сейчас», вызвав тем самым демонизацию человека и его мира. Появление диктаторов и все несчастья, которые они принесли, происходит от близорукости и всезнайства, отнявших у человека все, что находится по ту сторону сознания и фактически сделавших его жертвой бессознательного. Задача же человека, напротив, состоит в том, чтобы проникнуть в бессознательное и сделать его достоянием сознания, ни в коем случае не оставаясь в нем, не отожествляя себя с ним. Насколько мы сегодня можем понять, единственный смысл человеческого существования в том, чтобы зажечь свет во тьме примитивного бытия.       Copyright © 2003-2024 Андрей Геннадьевич БАБИН и Елена Александровна ЧЕЧЕТКИНА. Все права зарезервированы.