Виктор ФРАНКЛ СКАЗАТЬ ЖИЗНИ "ДА!" Психолог в концлагере (пер. с нем. — Д.Орлова, Л.Леонтьев) Москва: АНФ (Альпина нон-фикшн), 2004 и переиздания (цитируется по изданию 2009 года) Виктор Франкл — основатель логотерапии, так называемой Третьей Венской психотерапевтической школы, которая помимо инстинктивной составляющей психической жизни человека (психоанализ Фрейда) и рациональной составляющей (индивидуальная психология Адлера) рассматривает и делает упор на духовную составляющую в терминах смысла. Концепция логотерапии сложилась у врача-психиатра и психотерапевта Франкла еще до войны и выдержала страшное практическое испытание и развитие в Освенциме (Аушвиц). Эта короткая, но удивительно емкая книга была написана сразу после освобождения; надиктована за несколько дней и впервые опубликована в 1945 году. С тех пор она непрерывно переиздается по всему миру; до России очередь дошла в 2004 году. До этого у нас в 90-х были переведены и изданы "Человек в поисках смысла" и "Доктор и душа»" недавно вышли "Воспоминания" и "Воля к смыслу". Книга очень небольшая, но читать ее трудно. Потому что вначале читаешь про концлагерь, и это тяжело, а потом понимаешь, что читаешь про себя, и это страшно. Потому что мы все в той или иной мере — заключенные: мы заключены в границы своей наследственности, воспитания, страны проживания, социальных условий и условностей. Автор на своем жестоком опыте показывает, что внутри любых границ человек может обрести свободу. Что это за свобода и как ее обрести (если захотите) — это подробно описал сам Франкл: он оставил нам более 30 книг. А сейчас попробуйте самую первую; и кому-то, может быть, захочется скинуть "лагерную робу". ФАЗА ПЕРВАЯ: ПРИБЫТИЕ В ЛАГЕРЬ 1 (с.32) Психиатрам известна картина так называемого "бреда помилования", когда приговоренный к смерти буквально перед казнью начинает, в полном безумии, верить, что в самый последний момент его помилуют. Вот и мы озарились надеждой и поверили — это не будет, не может быть так ужасно. Ну посмотрите же на этих краснорожих типов, на их лоснящиеся щеки! Мы еще не знали тогда, что это — лагерная элита, люди, специально отобранные для того, чтобы встречать составы, годами ежедневно пребывавшие в Аушвиц. И, ободряя новоприбывших своим видом, забирать их багаж со всеми ценностями, которые, возможно, припрятаны в нем. 2 (с.42) Первые реакции Так рушились иллюзии, одна за другой. И тогда появилось нечто неожиданное: черный юмор. Мы ведь поняли, что нам уже нечего терять, кроме этого до смешного голого тела. Еще под душем мы стали обмениваться шутливыми (или претендующими на это) замечаниями, чтобы подбодрить друг друга и прежде всего себя. Кое-какое основание для этого было — ведь все-таки из кранов идет действительно вода! ФАЗА ВТОРАЯ: ЖИЗНЬ В ЛАГЕРЕ 3 (с.50) Апатия Через несколько дней психологические реакции начинают меняться. Пережив первоначальный шок, заключенный понемногу погружается во вторую фазу — фазу относительной апатии, когда в его душе что-то отмирает. … Угасание нормальных чувств продолжалось и продолжалось. Вначале заключенный не мог выносить тех садистских экзекуций, при которых его заставляли присутствовать; он отводил взгляд от своих товарищей, часами приседавших и встававших в грязи в темпе, диктуемом ударами. Но проходят дни, недели, и он начинает реагировать иначе. … Или: вечером он сам, опухший от голода, с нарывами или высокой температурой плетется в лазарет в надежде получить освобождение от работ хоть на два дня. И здесь он столь же равнодушно будет смотреть, как втаскивают двенадцатилетнего парнишку. Для этого мальчика в лагере не нашлось обуви, и его, босого, заставляли часами простаивать на снегу плаца и работать на холоде. Его стопы вконец отморожены, и теперь врач отрывает пинцетом почерневшие куски того, что было пальцами… Брезгливость, страх, сострадание, возмущение — ничего этого заключенный теперь уже не в состоянии испытывать. За несколько недель в лагере он видел столько страдающих, больных, умирающих, мертвых, что такие картины его уже не трогают. 4 (с.55) Что причиняло боль … Причиняемая телесными побоями боль была для нас, заключенных, не самым главным (точно так же как подвергаемых наказанию детей). Душевная боль, возмущение против несправедливости — вот что, несмотря на апатию, мучило больше. … К несчастью, именно в этот момент конвоир обернулся ко мне и, конечно, решил, что я отлыниваю от работы. Самым болезненным для меня в этом эпизоде был не страх дисциплинарного взыскания, битья. Вопреки уже полнейшему, казалось бы, душевному отупению, меня крайне уязвило то, что конвоир не счел то жалкое существо, каким я был в его глазах, достойным даже бранного слова: как бы играя, он поднял с земли камень и бросил в меня. Я должен был понять: так привлекают внимание какого-нибудь животного, так домашней скотине напоминают о ее обязанностях — равнодушно, не снисходя до наказания. 5 (с.81) Медитация в канаве Уход в себя означал для тех, кто был к этому способен, бегство из безрадостной пустыни, из духовной бедности здешнего существования назад, в собственное прошлое. Причем чаще всего это были не какие-то значительные события и глубокие переживания, а детали обыденной повседневности, приметы простой, спокойной жизни. … Вот едешь в трамвае; вот приходишь домой, открываешь дверь; вот звонит телефон, поднимаешь трубку; зажигаешь свет… Такие простые, на первый взгляд до смешного незначительные детали умиляют, трогают до слез. Те, кто сохранил способность к внутренней жизни, не утрачивал способности хоть изредка, когда представлялась малейшая возможность, интенсивнейшим образом воспринимать красоту природы или искусства. … А однажды вечером, когда мы смертельно усталые, с суповыми мисками в руках уже располагались было на земляном полу, вдруг вбегает наш товарищ и буквально требует, чтобы мы, невзирая на всю усталость и холод, вышли на минутку: нельзя пропустить такой красивый закат! И когда мы вышли и увидели там, на западе, полосу неба и теснящиеся до самого горизонта облака причудливых форм и целой гаммы оттенков, от сине-стального до багрово-красного, алым блеском отражающегося в лужах плаца, среди столь контрастно унылых лагерных зданий, — когда мы увидели все это, то после минутного молчания кто-то сказал: "Как прекрасен мог быть мир!" 6 (с.80) Лагерный юмор Если может показаться невероятным, что кто-то в лагере сохранил способность восхищаться природой, то еще более невероятным кажется то, что некоторые сохранили чувство юмора. … Одного моего друга и коллегу, с которым мы неделями работали вместе, я буквально тренировал, "натаскивал" на юмор. … Он был хирургом, ассистентом хирургического отделения большой клиники. Как-то я пытался рассмешить его рассказом о том, как он, вернувшись к прежней работе, не сможет избавиться от некоторых лагерных привычек. Предварительно надо упомянуть: когда в лагере во время работ ожидалось прибытие какого-нибудь более высокого начальника, надзирающий за нами, стремясь увеличить наш темп, подгонял нас резкими криками: "Живей! Живей! Живей!" И я рассказал моему товарищу, как однажды, когда он будет вести очень серьезную операцию на желудке, ворвется служитель и с криками "Живей! Живей!" предупредит его о прибытии шефа. 7 (с.100) Человек не способный последним взлетом чувства собственного достоинства противопоставить себя действительности, вообще теряет в концлагере ощущение себя как субъекта, не говоря уже об ощущении себя как духовного существа с чувством внутренней свободы и личной ценности. Он начинает воспринимать себя скорее как частичку какой-то большой массы, его бытие опускается до уровня стадного существования. Ведь людей, независимо от их мыслей и желаний, гонят то туда, то сюда, поодиночке или всех вместе, как стадо овец. Справа и слева, спереди и сзади, тебя подгоняет небольшая, но имеющая власть, вооруженная стайка садистов, которые пинками, ударами сапога, ружейными прикладами заставляют тебя двигаться то вперед, то назад. Мы дошли до состояния овец, которые только и знают, что избегать нападения собак и, когда их на минуту оставят в покое, немного поесть. 8 (с.122) Раздражительность К причинам телесного свойства, однако, добавлялись еще и психологические особенности душевного состояния заключенных в виде определенных "комплексов". Большинство заключенных страдали от своеобразного чувства неполноценности. Каждый из нас был раньше "кем-то" или, во всяком случае, считал так. Здесь же с ним обращались так, будто он — буквально "никто". (Ясно, что лагерная ситуация не могла поколебать чувства собственного достоинства тех, у кого оно имело духовную основу, но многие ли в лагере, да и многие ли вообще обладают столь прочной духовностью.) Средний лагерник, не размышляя об этом и не осознавая этого полностью, тем не менее чувствовал себя деклассированным. Это чувство укреплялось контрастами, существовавшими в социальной структуре лагеря. Я имею в виду избранное меньшинство: капо, поваров, кладовщиков, «лагерных полицейских — они компенсировали чувство неполноценности своим более высоким положением. … Рассказывался, к примеру, такой анекдот: двое говоря о третьем: "Я знал его, когда он был всего лишь председателем правления банка, а теперь он выпендривается так, будто уже стал капо". 9 (с.163) Психология лагерной охраны … если мы говорим о человеке, что он — из лагерной охраны или, наоборот, из заключенных, этим сказано еще не все. Доброго человека можно встретить везде, даже в той группе, которая, безусловно, по справедливости заслуживает общего осуждения. Здесь нет четких границ! Не следует внушать себе, что все просто: одни — ангелы, другие — дьяволы. Напротив, быть охранником или надсмотрщиком группы заключенных и оставаться при этом человеком вопреки всему давлению лагерной жизни было личным и нравственным подвигом. С другой стороны, низость заключенных, которые причиняли зло своим же товарищам, была особенно невыносима… … Человеческое — это сплав добра и зла. Рубеж, разделяющий добро и зло, проходит через все человеческое и достигает самых глубин человеческой души. Он различим даже в бездне концлагеря. Мы изучили человека так, как его, вероятно, не изучило ни одно предшествующее поколение. Так что же такое человек? Это существо, которое всегда решает, кто он. Это существо, которое изобрело газовые камеры. Но это и существо, которое шло в эти камеры, гордо выпрямившись, с молитвой на устах. ФАЗА ТРЕТЬЯ: ПОСЛЕ ОСВОБОЖДЕНИЯ 10 (с.167) Добираемся до луга. Видим цветы. Все это как бы принимается к сведению, но еще не вызывает чувств. … Весь этот мир пока не производит на нас никакого впечатления… Вечером все снова в своей землянке. Люди подходят друг к другу и потихоньку спрашивают: "Ну скажи, ты сегодня радовался?" И тот, к кому обращались, отвечал: "Откровенно говоря, нет". Отвечал смущенно, думая, что он один такой. Но такими были все. Люди разучились радоваться. Оказывается, этому еще предстояло учиться. 11 (с.171) Следует отметить, что натуры примитивные в этой фазе все еще продолжали жить категориями власти и насилия и начинали считать, что теперь они, уже будучи освобождены, сами вольны, не задумываясь, применять ту же власть, то же насилие. … У меня стоит перед глазами тот товарищ из нашего лагеря, который, засучив рукав и суя мне в нос свою правую ладонь, яростно кричал: пусть мне отрубят вот эту руку, если я не заставлю их кровью харкать! А ведь по сути он был неплохой парень, больше того, надежный товарищ и во время заключения, и позже. 12 (с.174) Все в лагере знали и говорили друг другу: нет на свете такого счастья, которое возместило бы все, что мы пережили. О счастье не было речи. То, что нас поддерживало, что давало смысл нашим страданиям, жертвам и самой смерти, не было счастьем. И все-таки на несчастье мы не рассчитывали. Разочарования, которое судьба послала многим бывшим заключенным, переносились ими тяжело, и с точки зрения врачебной вызывали трудно преодолимые состояния. Психотерапевта подобные трудности не должны обезоруживать. Наоборот, они дают стимул, ставят задачу. Вернуться в СПИСОК КНИГ       Copyright © 2003-2024 Андрей Геннадьевич БАБИН и Елена Александровна ЧЕЧЕТКИНА. Все права зарезервированы.